--Ну как? Ну я же паромщик. Я это тоже придумал, когда маленький был, мне же нужно было со всякими такими уметь обращаться. Я и не верил, что ты пойдешь. Меня тот мужик на это все развел, кажется.
--В смысле?
--Ну сидит, молчит. Выдаст фразу, на тему. А меня и несет.
--Клево. Загадка прямо.
--С какой стороны его принесло? И как меня зовут, он знал.
--Ничего подобного. Это я подошла и села, а ты потом подсел.
--Ну не знаю, я там все время где-то рядом был.
--Это ведь мог и Крокус быть, или сам мельник.
--С чего бы?
--Они оба взрослые и про мельницу знают.
--Ну ладно, может, и так. Поветрули есть, так чего бы и мельнику не быть.

Карта была нарисована на тетрадном листке в клеточку, и лежала рядом с костерком, придавленная камнем. Печатными буквами аккуратно подписаны речка, село и огороды. Короче, Камешково было в одном углу, а мельница в другом. Или найдем, или так и будем тут бродить, пока сами не станем местными страшилками.
-- Ну пошли, что ли.
И ни души. Никого, как вымерло. В кино каждое деревенское утро гонят коров пастись. А нам-- хоть бы одна курица выбежала навстречу.
А вообще по курсу речка. А если речка, значит, надо купаться. Хотя страшновато, но надо.
О том, что вода истерически холодная, я узнала,когда стукнула наклонившегося Жень-Шеня под коленки рюкзаком-- более удачного случая расквитаться за мое купание, пожалуй, уже не будет. Холодная, наверно, потому, что много ручьев в нее стекает.
-- Хорошая водичка?!
-- Классная! Попробуй!-- в меня полетела туча брызг.
Я неосмотрительно полезла брызгаться в ответ, и немедленно убедилась лично, что водичка классная.
Еще мы долго валялись на песке и доедали последнюю банку сгущенки, затерявшуюся в Жень-Шенином рюкзаке. Ложек, разумеется, не было. А есть сгущенку с ножа-- это же фи. Пришлось с пальца. Получилась такая совершенно невинно-крутая эротика на русско-таитянский манер.
-- Не откуси себе пальцы, дурак.
-- Она ж вкусная. Жалко только, что одна банка.
-- Нельзя питаться одной сгущенкой, попа слипнется.
-- Можно!-- убежденно так.-- Можно-можно, слипается только у тех, у кого карма такая. У меня хорошая, клевая такая карма.
Потом я лежу и молчу, и клевая карма молчит. Может, спит, может не знаю чего. Я смотрю на сосны, реку, представляю маленькие ручейки. Ручейки тихонько и незаметно к ней подкрадываются.Еще немножко попялиться в небо, и собираться пора. А то и вправду заплутаем,-- и это вполне возможно.
Можно по речке идти, вверх по течению, а там небольшой лесок и мельница.
--Как хоть речка-то называется?-- сонно спрашивает Жень-Шень.
--Речка и все. Называй как хочешь.
--Правильно, чего с ней церемониться.
Иногда, если мелко и песочек, мы идем по воде, прогретой солнцем, это приятно, но это только иногда.
Вечер. Судя по карте, скоро будем на месте, только через лесок перейти, а там как вроде дорога.
Лесок. Дорога. А вот и она.
--Ну пошли.
То ли высохшая канава, а может здесь ручей когда-то, за ней несколько больших серых валунов. И поросшее пушистым серым ковылем, не знаю вот, должен ли ковыль здесь водиться. По-моему, не должен, если его только кто-нибудь специально не посадил.
--Оно, что ли?
--Кажись, оно.
--Дите говорило, что здесь вечером быть нельзя.
--Ну а куда нам теперь деваться-то, обратно топать? И спорим, что днем мы здесь ничего не найдем?
--У тебя карма счастливая, могли бы и найти.
--Значит, точно найдем. Я на всякий случай круг нарисую, может и пронесет.
--Кого?
--Ну ладно, ладно. Давай раскладываться. Ты раскладывайся, а я камешки соберу.
--Какие камешки?
--Ну круг выложить. По траве же не нарисуешь.

Последняя еда наконец-то закончилась, горит костерок. Интересно конечно, чего ж тут ночью быть нельзя? Сейчас в общем-то уже и ночь, небо чуть светлее совсем темно-синего, и ни леса, ничего вокруг уже не видно. Я попыталась облокотиться на валуны, в надежде, что они нагрелись за день. Фигушки— камень оказался ледяным.
--А чего ты думаешь?
--Так, ничего. Чего мы завтра делать будем?
--Не знаю, может чего-нибудь ночью случится? Страшное.-- рука Жень-Шеня осторожно намотала на палец прядь моих волос.
--А если и вправду случится?
--Ну случится, так случится. Давай костер разведем побольше. Жень-Шень встал, и через пару минут вернулся с парой дрючьев.
--Давай лучше что-нибудь про меня подумай, ты уже давно собиралась.— две теплые ладони, еще пахнущие древесной пылью, опустились на мои плечи.
--Думаешь, все-таки подумать?-- я запрокинула голову.
--А чего бы и нет?-- ладони мягко толкнули меня на траву.
А через пару минут действительно замечательных поцелуев, мне все же пришлось сказать:
--Прости конечно, но я так как бы не могу.
--Чего случилось?
--Я ничего, это самое, когда на меня смотрят, не могу.
--Здесь никого нет.
--А у меня такое ощущение, что меня кто-то глазами сверлит. И мне от этого становится страшно, правда.
И после всей вот такой вот романтики-- сильная затрещина, сначала по одной щеке, а потом по другой,-- как ведро холодной воды на пьяную голову.
--Нет здесь никого. Чего ты там пищишь?
Я секунду— другую молчу, а потом—может, и правда не очень громко:
--Что ты делаешь? Ты чего?
Нервное, прекрасное, спокойное лицо надо мной усмехнулось и поцеловало меня еще раз.
--Ты зачем меня ударил?-- обалдела я.
--Когда? А, это. Ну получилось так. Не сдержался, наверно.
--Ничего себе, не сдержался.-- Я сделала попытку подняться и сесть.
--Хватит, а?-- Меня отшвырнуло обратно в траву.
--Я не хочу. Отпусти меня.-- Пришлось тихо цедить сквозь зубы.
Нервное, дивное личико не разжимая губ улыбнулось, а Жень-Шень так не улыбался. Жень-Шень гыгыкал и зубами сверкал так, что солнечные зайчики бегали.
--Да ты вообще-то кто?-- шепчу я. Личико улыбается. А отовсюду из каждой секунды здешнего времени слышен довольный хохот.
--Так ты мельник?-- личико улыбается и снова наклоняется ко мне.
--Отпусти меня. Верни Крокуса и Женьку.-- Я ору. Я даже пытаюсь его ударить. Все равно, что по тому же валуну молотить. Деваться мне некуда, я изворачиваюсь как могу и прыгаю. Разумеется, в костер, только в последнюю секунду отталкиваюсь от углей. На обожженные колени падать— это чувствительно.
--Верни Крокуса и Женьку.
--А ты их найди, узнай.— шипит из-за костра мельник.-- Нет здесь никого, кроме меня и тебя.
--Вранье. Здесь они. И Женька, и Крокус, в тебе же.-- Он тянет ко мне руку через костер, на пальце Жень-Шеньино серебряное кольцо, которым я вызывала поветрулю.
--Это мое кольцо.— шепчу я.-- и Женькино.
--А чего стоит русалочья любовь?-- отвечает он.
--У меня и такой никогда не было. И у Женьки не было, и у Крокуса. Верни их.
--А мне кто останется? А знаешь, зачем сюда твой Крокус приходил? Он ведь убивать приходил. Знаешь, кого?
--Знаю. Тебя.
--А кого убил, сечешь? Старался тоже, круг выкладывал.
--Себя?-- шепчу я.
--Так как же я его тебе верну? Психа этого рыжего— ладно, могу, если попросишь. Очень сильно попросишь. А этого как?
--Ну и чего ты тогда хочешь?-- на плечи и шею пыльным мешком валится усталость. Да знаю я, что нельзя с ним ни о чем договариваться...
--Ну чего тебе нужно?
--Ну вот, теперь мозгов побольше видать. Иди сюда.— и он заметно веселеет. Я смотрю в костер, и лицу жарко, по щекам катятся слезы, ну а что я сделаю?
--Иди сюда.— он уже командует.
--Да не бойся ты его!-- а это кто? В темноте, далеко еще, прыгает белая рубашка. Бежит кто-то и пыхтит, и кричит на бегу:
--Да не бойся ты его! Я сейчас.— подбегает, и знаете кто это?-- Николаша!
Мельник подходит к краю круга из камешков, выложенных Жень-Шенем. Смотрит, наклоняется вперед. Пыхтенье-сопенье слышнее и ближе. Вопли, что он уже сейчас, звенят у меня в голове.
--Сейчас!-- ну и что сейчас будет? Ты сейчас прибежишь, а он тебе голову оторвет, а потом и мне за компанию. И ведь на самом деле оторвет, кроме шуток. Я же вижу, как он сжимает и разжимает тонкие, сильные Жень-Шеньины пальцы. Красивые руки.
Я не дыша поднимаюсь, даже как вроде подкрадываюсь, и толкаю его изо всех рук и сил на черный холодный валун. Пусть хоть пару синяков себе набьет.
И над темной серебряной травой (это так неизвестно кем посаженный ковыль отливает при луне и костре серебром) раздается истошное карканье, как если бы кто швырнул камнем в ворону. Костер погас за одну секунду, как и не было его. Над нами звезд огромная чаша, луна желтая. Под черным валуном лежит Жень-Шень.
--Вот. Я догнал.— это Николаша.
--А чего это все было-то?
--Как чего. Ты мельника убила, хотя нет, убьешь его, но его больше нет. Ты его ведь за круг вытолкнула. Не побоялась.
--Я за тебя боялась.— я с опаской переступаю через круг, подхожу к Николаше, сажусь на корточки и обнимаю его.
--Знаешь, как я боялась.
--Знаю.— понимающе вздыхает Николаша.
--Хочешь, я тебе все феньки отдам? А как ты не боялся?
--Я боялся. А феньку я днем выберу, одну, а может две. Я боялся сильно.
--А с ним теперь чего?-- киваю на Женьку.
--Ничего. Давай его укроем его, наверно, чем-нибудь, а то замерзнет, он утром проснется.
--Так он еще и спит... Слушай, а чтобы ты этому мельнику сделал?
--Не знаю... Да придумалось бы чего-нибудь.— белая рубаха пожимает плечами.
--А как тебя дома хватятся?
--А ничего страшного. Я под одеяло полушубок свернул, из кладовки достал. И записку написал.
--Хороший мальчик. Наш человек.— я запускаю руку в легкие Николашины волосы, чуть ежащиеся на макушке.
Так и прообщались до рассвета всю ночь. Я подумала, может костерок опять развести, да дите отсоветовало. А утром все ж таки холодно,-- я достала из рюкзака Жень-Шеньину куртку, и как раз под ней поместились.
Ровно в шесть утра-- как по будильнику-- проснулся Женька, потянулся, зевнул, сел и уставился на меня чистыми детскими глазами.
--Слышь, я тебя люблю.— и улыбается морда.
--Не фига, это пройдет через пару недель.— мстительно обещаю я .
--Тогда я тебя брошу.— безмятежно отвечает он.
--Ты хоть помнишь, чего было-то?
--Помню. Извини. Хотя я и не виноват.
--Ладно, вправду ведь не виноват.
--Ну-у... Ну ладно-ладно.
--Все, перестань.
--Не перестану. Ты пока единственный человек, о котором я как-то беспокоюсь, в разумных пределах, конечно. В первый раз.
--Ну хоть так. А все-таки это пройдет.— я задираю нос чуть повыше,--Надо бы Николашу домой отвести.
--Отведем.— уверяет меня Жень-Шень, закутываясь поплотнее в одеяло и засыпает дальше. Я смотрю, все же одолеваю желание просто отобрать одеяло, и вежливо пихаю его в бок кроссовком.-- Я как бы тоже спать хочу, а одеяло как бы одно— твое.
В ответ раздается бурчанье, в бурчанье можно разобрать— спальник можно. Про спальник я и сама знаю, что можно, и про то, что он и тяжелый, и вонючий, я тоже знаю.
--Дай одеяло, лис.— я тыкаюсь носом в плечо, предварительно укутав в куртку заснувшего Николашу. Из-за плеча еще раз бурчит, потом появляется сонная морда, грабастает меня к себе и засыпает.

Просыпаемся мы в полдень, вокруг ластится к земле и к валунам ковыль.
--Да откуда же он тут взялся?
--Его одна девушка посадила, много лет назад, очень красивая была, мне расказывали.—важно говорит Николаша.
--А откуда они знают, если много лет назад?-- зевает Жень-Шень.
--Все знают.
--Давайте собираться.— я встаю.
--Еды нет, завтракать нечем, и дите надо вести, его давно хватились, а за наши с тобой головы уже объявлена награда в размере пяти поросят.
--В смысле?
--А мы теперь похитители детей, как пить дать.
--Да я же записку оставил.— удивляется Николаша.
--Все записки оставляют. Только эти записки еще ни одного родителя не успокоили.
--А у меня родители в городе, а бабушка спит долго.
--Ну и у бабушкиных снов есть пределы.
--Да, на самом деле пойдем. Может, нас твоя бабушка завтраком и накормит, бабушки— они добрые.— ободряется Жень-Шень.
--Не знаю,-- неуверенно пожимает плечами внучек.— Может, и накормит, а может, и еще чего...
Обломался наш завтрак.
Николаша запустил нас в какой-то сарайчик на самых дальних огородных задворках, шепнув, что сюда никто не заходит, и ушел на разведку, в смысле бабушки. Вернулся через час с половиной вареной курицы, большим куском хлеба и бутылкой молока. Лаконично сообщил— бабушка не в духе.
--Ну, зато подбили ребенка на похищение еды для полузнакомых прохожих.— комментирует Жень-Шень.
--Я сказал, что все сам съем. Она любит, когда я хорошо кушаю.
--Думаешь она поверила, что все сам?-- спрашиваю я.
--Не знаю,-- пожимает плечами Николаша.— Все может быть.
--Выбирай феньки, спаситель.
--Вот эту, эту, и вот эту. Больше не надо.— Николаша был благороден.
--Носи, солнце.— я опускаюсь на корточки и целую солнце в ухо. Жень-Шень хмыкает, но молчит.
--Я с капустой буду разбираться, вот, до свиданья, значит.— жалобно.
--Ладно, я тебя все равно помнить буду.
--Я тебя тоже.
--Ну будь. Жень, пошли.
Идем и молчим. Я молчу, потому что не хочу говорить про Крокуса, Жень-Шень, наверно, тоже не хочет, и так уже обо всем сам догадался.
--Чего молчишь?
--Да так, грустно.-- Он молчит еще, вздыхает:
--Да жив твой Крокус.
--Это как?
--Ну как, обыкновенно. Под Болховым больница маленькая, там он. Утром там ехал кто-то или шел, не знаю. А Крокус с венами попиленными лежит. Ну его подняли и туда, хорошо хоть туда, а не куда подальше.
--А ты откуда это все?..
--Ну знаю и знаю. Я бы тебе сразу сказал, да как-то не пошло.
--Ну да, я же чудовище вида ужасного, пошли, нельзя же так.
--А я и не говорю, что можно.

Длинная узкая палата с высоким потолком. На дальней кровати сидит Крокус, бледный, худой, и болтает ногами. Светлые патлы свалялись в узлы.
--Привет.— бормочет Жень-Шень, и барабанит длинными пальцами по спинке кровати. Жень-Шень вообще в палату заходить не хотел, пришлось какое-то время шипеть и держать себя в руках, а потом демонстративно стаскивать у него с пальца кольцо и совать к себе в карман.
--Ну так тебе лучше?
--Сойдет.
--Крокус, привет.
--Привет.— смотрят на нас усталые-усталые серые глаза.
--А мы за тобой.
--Да я догадался.
--Ну мы так и подумали.— Жень-Шень перестал барабанить по спинке.
--Ты как, нормально?
--Жив же, спасибо.
Я наконец собираюсь с духом:
--Крокус, а как тебя на самом деле зовут?
Молчит, сопит, перестает болтать ногами.
--Ну Игорь.