АЛЕКСАНДР ХИНТ

ТИТРЫ СНОВИДЕНИЙ
(из домовой книги тени)


***

ТЕСТ АХМАТОВОЙ

Одно виденье снова посещает:
почти не отрываясь от листа,
в зелёном кресле девушка читает,
а рядом - кофе, кошка, Мандельштам.
И есть в её осанке что-то вдовье,
из грифельных, средневековых снов;
а где-то пианино харкнет кровью -
кампари, леопарды, Гумилёв,
прошелестит рождественской шутихой...

Лилово-нежных сумерек бельмо
проявится в оцепененьи тихом:
какао, антилопа и Бальмонт,
потом опять в небытие ныряет,
но вечер проливает на стекло
шампанское, в котором Северянин
вымачивает ласточки крыло.

В сиреневом мерцании потока
углами глаз удерживаешь нить:
наперебой пролистывают Блока
два мотылька. И ничего не пить,
щипцами из серебряного века
разламывая колкий рафинад.
Животное, напиток, человек,
повадки, ароматы, имена...

Но шевельни - и наважденье рухнет,
и в сотый раз начнётся навсегда
ночь, улица, фонарный свет на кухне,
зелёный чай, собака, Пастернак.

***

ГАМЛЕТ ИЗ ДЕТСТВА

Когда предложат, я двумя руками
проголосую только за одно:
опять я - в детстве, и читаю "Гамлета".
И бледной крапивой иду на дно
сознания, и снова в королевстве
усеяна глазницами земля…
Меня ничто так не пугало в детстве,
как тень отца, что говорит: "светляк".

"Встречая утро" в кресле, полуголым,
и бесполезно ожидая сон,
я верил: если есть могильный холод -
то это он.

Потом привычно становился старше,
он говорил: "створаживая кровь,
как молоко", - и это было страшно.
Такую соль
земли, и пузыри нащупав твёрдо,
вдруг понимаешь на своих костях,
что если поднимал мессия мёртвых -
то только так.

Что жизнь? Цепочка брошенных глаголов
с пугливым подлежащим на полях,
"и совести глубокие уколы".
А ночи больше нет… Смотри, светляк.

***

я видел глаза долгожителя - там
уже лет тридцать никто не гнездится
только вечерняя чечевица
парится в миске, и по углам
сгущается сумрак - не может сгуститься

взгляд шевелит перетёртую нить
где-то внутри лабиринта простраций
где размотался клубок - удержаться
в теле чего бы ни стоило, быть,
не уступить но заполнить пространство

медленный звук покидает гобой
чтобы успеть в прошлогоднее лето
тёплой листвой, в неподвижный прибой
свежей волной, незнакомой водой
вытеснить архимеда

***

ЧЕТЫРЕ

Угадай, способно ли старое небо,
что четыре эры подряд, непрерывно
обнимает усталую землю, хоть чем-то
удивить её? Как в зеркалах гостиной
показать Эльдорадо неведомых пашен,
канонады сражений, доселе неслышных,
чтобы стыки нового и всегдашнего
завязались кровью вчерашних вишен,
проломить стекло амальгамой ливня,
тяжким потом живородящего хлеба...
Я не знаю, ведь я не земля, мой милый.
И я вовсе не небо. Нет, я не небо.

Угадай, должна ли любовь, которой
и четыре ночи не дашь от рождения,
думать, как истончается ткань аорты
каждым взглядом, каждым прикосновением,
разглядеть, что на йоту дряхлее зубы
и невидимой дельты морщинки зреют
в безупречности кожи, чуть более грубым
становясь посекундно, чуть-чуть мертвее
чем дыханием раньше, чуть ближе к могиле,
воровать для волос все оттенки мела...
Я не знаю, ведь я не любовь, мой милый.
Я совсем не любовь, но не в этом дело.

Угадай, знаком ли бестрепетной смерти,
проклинаемой на четырёх океанах,
в четырёх сторонах двумерного света -
и шести сторонах трёхмерного - запах
небольших озёр, васильковых предместий
бесконечное кружево, где спозаранку
неизбежность, надежда и лето - все вместе
нарисуют купающуюся крестьянку,
где парное млеко вбирает силу
родниковых трав, где клубникой тает
на конце языка, на губах, мой милый...
Она знает об этом, поверь. Она знает.

Вот опять на оконном стекле изумруды
молодая листва начинает транжирить.

Собирайся, у тебя есть четыре минуты.
Четыре.

***

Прохладным лезвием рассвета
оставив рукоять ножа,
кольцом последней сигареты
за контур форточного гетто
скользнёт душа.

И, не показывая тени,
пойдёт за кронами дерев
минуя козырьки строений,
былую силу тяготения
преодолев -

как будто некто посторонний
случайно выключил магнит -
и боле ничего не вспомнит,
перерождений и агоний
не отличит,

лишь догадается по скрипу
чуть ниже, где скворец живёт
(как замирающий постскриптум),
что только старенькую липу
вослед качнёт

***

Создание, небесный сарацин,
кому сегодня загадал присниться?
Прозрачные чешуйчатые крыльца
как две страницы избранной пыльцы.

Небесный, в одиноком естестве
порхая с правотою нахтигаля,
ты цедишь время как вино Грааля;
его не уворует крестоцвет
расчётливых растений, маета
объятий сердобольной валерьяны,
перепетии пижмы и тимьяна,
простая космогония куста
ракиты над - конечно же - рекой.
Что юность... Просто вереница взмахов.

Там пахнет морем, корабельным лаком -
всего полжизни лёту, дорогой!

Всего полдня, и тихая волна
громадой маслянистого итога
опять укроет неделимый кокон
в гербарии кармического сна.

На плахе бескорыстной красоты
построен лабиринт анти-Икара,
и только капля свежего нектара
невольно догадается, кто ты -
извечное пристанище, ларец,
душа перемещённая в имаго,
на ткани неба тёплая бумага
которую расписывал Творец.

…парчовый татуированный след,
сжимая траекторию до точки,
всё завершает до прихода ночи.
Так жизнь - пускай короткая, но свет,
но белых клавиш отражённый лёд
в оправе антрацитовой бемоли,
от первого цветка до края поля -
неслышный бестелесный перелёт.

***

ФЛЮГЕР

М.П.

Ты - рука, что идёт против шерсти, я -
своенравный флюгер на крыше.
Далеко до второго пришествия,
до тебя не намного ближе.

Да и сам я с трудом различим уже
на сетчатке небесно-радужной.
Этот мир - океаны китежей,
ожерелье сизифовых камешков,
эфемерной бабочки мужество,
и улыбка слепого гения.
И такое большое ухо, чтоб
в рыбьем шёпоте слышать пение.

Запах крови вдыхая за версту,
минотавры не спят в матадоре;
вот и флюгер - обычный парус, но
это парус, лишённый моря.

Что-то держит нас вместе - видимо,
крепче слова, и дольше безвременья;
поредел, не имеет имени
и не виден лес за деревьями -
то ли яблонями, то ли вишнями -
их сажала ещё твоя бабушка.
Говорили ей: "Брось, не выживешь",
а она всё пешком, по камушкам,
по таким, что Сизифу с компанией
и не снились... Мы тоже влипли:
то, что будет - пожарче Испании,
и талантливей мистера Рипли,
нелинейна его геометрия,
червяком извивается в клювике…

Нет безверия, есть - безветрие,
говорю тебе это как флюгер.

И, когда под молчание бодрое
станет пеклу дышать свободнее,
продуваема всеми горнами
расцветёт опять преисподняя,
раз-звенится цепными звеньями,
топорищами в стиле ретро…

Нет безвременья. Есть только время
развернуть лицо против ветра.

***

Сна покрывало отбросить движением век,
яблоком глаз раскрутить неживую планету привычно.

Переливаясь в сверкающей чаше давильного пресса,
чавкает зверь виноградный, своё предвкушая броженье.
В трубке бриаровой высохший, зрелый дымится табак
с привкусом ветра, с сиреневым запахом терпкого неба.
Вдоль по дорожке, ходячую куклу догнав заводную
и подхватив её на руки, звонко смеётся малыш.

Что за шутник бесконечно тебя назначает
ветреных слов виноградом, табачными листьями, куклой?

Вечер в углу рассыхается комьями старого жома;
сломанный, брошен чубук в пепелище прошедшего лета;
вырос малыш и уехал, торчит механизма пружинка -

ни, приливая к лицу, заурчать легкоградусно в венах,
ни, раздражая гортань, ускользнуть между крон ароматно,
ни, замирая от счастья, нырнуть в эти детские руки.

Под ноги глядя, стихи по аллее уходят,
вот твоё утро, твой вереск, твоя непролитая чаша.

____