ДОЛГ

Город вынимает меня мокрую из земли,
Расшнуровывает детскую грудь, как спортивную грушу.
Город, город, ты три кожи моих сдери,
И три воли моих сотри,
Всё не моего ума дело: любить, моего ума дело: слушать,
Как дни плывут на единственном в мире плоту,
Связанном старой девой на новых спицах,
Чтобы пугать одинокую темноту,
Тело держать в поту,
Чтобы умом не маяться, а глупостям не присниться.
Украшай причалы белыми перьями голубей,
Как голову зимней ёлки, отрубленную на праздник,
Как телесные ткани клоунов и врачей,
Спуск к берегу ничей,
Он дикий, заросший и как мы с тобой – безотказный.
Когда от Пророка будет двенадцатое письмо,
Расступится белое море, вскричат цветные медузы,
Распорется брюхо песочное,
А на второе дно,
Лягут твои соловьи, их голоса и спаянные союзы.
Когда за нас не скажут единственный Отче Наш,
Мы проклянем все гавани, всех капитанов на корабле.
Обещай, что ты и тогда меня не продашь,
А возвратишь,
Как прощённый долг, тёплой живой земле.

ПОСЛЕ

До и после Вифлеемского мальчика было слово,
Серебряные черви любви,
Усмирение плоти, дорога в Рай через
Многолюдную и крошечную Голгофу.
Был день третий и тысячи дней потом,
Залитые тёплым человеческим потом
И сбитый навечно с толку, преданный, добрый Сын.
Была смерть во имя жизни в походах

На окровавленных шёлковых символах
Тысячи падали не для воскрешения
Падали, падали, падают всё ещё, как один.

После всякой истории о Царях и особенно, –
О небесных.
Люди выносят их на плечах
Люди уносят их на плечах
Только всё больше к бездне.

До и после Адольфа были словесные штурмы,
Был молодой Иосиф, который писал стихи,
А потом у того Иосифа были свои тюрьмы
(Мечтать нужно возвышенно),
Они излучали солнце, шаги в них были легки.

После голодных дней и бескрылых мух
Слов было не меньше, как после Нью-Йоркских башен,
Всё разрывается глухо и немо. Вслух,
Делятся дети на очень чужих и наших.
Делятся округи на квадратные лоскуты,
Делятся головы на участие и на участь,
Распределяются степени под научность,
Движется очередь в пост занимать посты.

После двенадцати ночи я дико хочу спать,
Но широко открываю свои глаза.
Мне нужно всё это себе сказать,
Мне нужно всё это тебе сказать,
Мне нужно две спички, всего ничего,
Для тех, кому завтра со мной стоять,
Для тех, кому завтра за мной стоять,
Но спичек нет и за мной никого.

РИМ

Никогда не будет столько твоих прохлад,
Столько твоих простуд, чтобы их стало вдоволь.
Мне не спокойно возле тебя так,
Словно черти поют про чужой Багдад,
И я этим песням – главный припев и повод.

Точно мой день – производная от греха,
И каждый закат мне сулит лишь двойную плату.
Что это крошится красное
В середину жизни с побеленного потолка?
Кто эти люди, что входят в неё, как в палату?

У кого ты пил из груди свою красоту,
Для кого держал её спящую в расписной колыбели?
Этот мир у порога Марса
Роняет свою единственную звезду,
А я нахожу её у острого края твоей постели.

Завтра я задушу себя твоей простыней,
Тёплой, как десять солнц, живущих не по системе,
И дорога в Рим
Доставит меня домой,
Где я стану ждать тебя, вместе с другими всеми.

ОХРА

В пальцах хрустнул Вермеер.
Девочка, остановись, ты моё спасение
И остаток остатков.
Если тебя другими заменят,
В мире оставлю только горку заплаток,
Ни одного полотна.

Я надрываюсь от твоей лёгкости
И боюсь видеть твои плечевые дуги,
В них – сила сил.
У моей охры не хватит плотности врезать
Их в холст, как раболепно бы я не просил
И не давал пить у себя из вены.

Ты светлее белого света
Опустив глаза, крушишь мою маленькую тишину
Много-много раз.
Сведи моё дрожащее существо с умом,
Выведи из говорящих язык, и уже сейчас
Ты получишь свой жемчуг.

Но не останься в моей петле.
Продай мне укус, подари пиалу из дома радуги
Для сладкой крови,
Чтобы я жил без тебя,
Без тебя грунтовал свои дни и готовил
Красную тень твою
раненому себе.

ЗВЕЗДОПАД

Вот, сегодня мне демоны поутру говорят:
Надевай броню, догоняй отряд.
Там зияет дыра седьмой год подряд,
И простужен фланг, и закончился нафтизин,
И талоны расстреляны в продовольственный магазин.
Не растягивай аккордеон, не тяни резин.

Суженому-муженому не звони,
Не стучи свой SOS в трюм большой родни,
Не милуй, скажут, велят – казни.
Распластайся маслом на бутерброд,
Съешь его быстрей, чем возьмут твой дот,
Вытирай полынью свой сладкий рот.

Настели соломы в окопный ряд,
Здесь ещё заляжет притихший зад
И дождется кары под ивой гад.
Это вам не Зинке стелить шинель,
Это вам у ели – разбиться в ель!
Это мыться мылом, что для петель.

Я лежу нетоварной мордой своей в песок
И какой-то ангельский голосок говорит:
«Привет солдат, хватит сцать, солдат!
Выходи смотреть на утренний звездопад».

МЯТА

Вместительность шкафа имеет значение,
Когда все твои Диоры в нём на местах,
А я – глубоко в тебе,
И тонны нас заменяют рыбу, вино,
И хождение по воде,
А остальное – голод и разговоры.

Давай подпишем контракт, что
Никогда не будет никаких контрактов.
Всё только по образу и подобию.
Без пробирок,
Пустынь, задатков.
Всё по-старому, всё по-новому.

Моя белая память станет тебе холстом,
Безрамной твоей сублимацией
От обратного,
Спящим влечением вниз лицом,
Освобождением от круга пятого,
Друга тобой заклятого.

Слушается и гудит наравне с маяком,
Дыхание твоей рубцеватой кожи.
Спи не долго,
Мой запёкшийся ком,
Я без тебя – ничто.
Вхожу,
Чтобы и ты тоже
Немела и плакала,
Как мята под языком.

БУНИН

Три окаянных засова
Голод в нарядном платье
Перечеркнут два слова
Лёгкую смерть на закате
Через одну минуту
Бунина вскроют в аллее
На день рождения Анюты
Между деревьев стемнеет
Долгая жизнь у Ивана
Я как Иван не умею
Мне ещё рано для раны
Я поливаю аллеи
Курят смотрящие с тыла
Режутся в карты и просто
Поле, ковыль и кобыла
Русский жуют перекрёсток
Русскую плачут песню
Русского губят белой
Господи, по лбу тресни
Чтобы и я посмела
Перекатиться с ветром
Сплюнуть четыре раза
Русским остаться пеплом
Русским быть ртом и глазом
Ванечка, Ваня Бунин
Снится Одесса-мама
Что мне за это будет
Рана, надеюсь рана

Ч.Б.

Белая магия, пусть твой бог
Сделает из рыбьего скелета мечеть.
Черная магия, пусть твой бог
Сделает из рыбьего скелета мечеть
И кости помолятся со всех ног
За тех, кто не будет в них громко петь.

Сонная девушка пусть войдёт
В реку голая, как кинжал,
И откроется в ней кинжалом.
В долгой воде оставляя
Быстрому плавнику
Жизнь, которая – не начало.

Зыбкость всего утопит её ступни
Мягкие и сырые,
А внутри расколется минарет
На купола иные.

Без остановки рыба плыви
Магии будут всегда в крови
Мёртвые и живые.

КОЖА

После семи ветров я тебя оборву с губ.
Переведу твое имя на идиш и дальше,
Посажу старый желудь и вырастет старый дуб,
А под ним заплачет старик, как трехлетний мальчик.

А под ним встанет солнцем проморенный стол,
Встанет то, что не склеить, как плоское блюдо,
Встанет банка с сердцем, поздний его засол,
Встанет тело мое, а меня самого не будет.

Я умею темнеть, под древесной тугой корой,
Когда знаю, что ты меня выпьешь утром,
На растущую язву, на желудок еще пустой,
Чтобы я – никому и страшнее еще – ни кому-то.

Я умею теплеть, как в степи молодой ковыль,
Как дворовая сука в своей родовой горячке,
Я бы сгинул в тебе, утонул, удавился, сгнил
До того, как иссохнет дуб и повыйдут заначки.

Этой жадной весной я хожу, как вокруг себя,
Обещаю, что летом достану второй прибор
И под деревом стану из ложки кормить тебя,
И на ложке сварю наш последний с тобой укол.

МАСТЕРСКАЯ МАКСА. ВСПОМИНАЯ КОКТЕБЕЛЬ

Всякому возвращению – дорогу без знаков.
Положи меня на пол,
Врезая лопатки в мрамор.
Эти горы меня погубили сразу,
Но глаза боялись первыми умирать.

Обрастаю коркой, скалистым сыпучим камнем,
Разбуди меня в полдень,
В котором зевая ходят,
Белые тени черного моря
И пучок полыни привязан к правой руке.

Между профилем и могилой притихла бездна,
Говорить в ней тесно,
Дышать в ней тесно.
У шагов бесшумная счастья поступь,
У стихов зыбучий песочный час.

Здесь причалит лодка, крылатая Немезида
Встанет в светлой башне,
Разложит пустые чаши,
В них плывут и ныне близнецы рыбы,
Свет луны глотает звезду у коня со лба.

Годы лижут бритвой меня, Кара-Даг и гальку,
Человек пишет повесть
Считается, что и он есть –
Точкой отсчета и в снегах вершиной,
А вулкан просто долго и крепко спал.

МАЛЕНЬКИЙ ПОЭТ

И когда уходить поздно,
Солнце падает где-то под Прагой
Ешь бумагу, целуй бумагу,
Вытирай ею голую правду.

Я на площадь и я оттуда,
Ночь холодная, как заливное,
Я не первое, я – второе,
Я – второе, второе, второе.

Переносим себя и мебель,
Мебель легче себя выносим,
Но второе носить не бросим
Я – второе, второе, второе.

Перестанет душить икота,
Перестать, не начать сначала.
Пустоту я в себе зачала
Я – второе, второе, второе.

Колит лоб за стеной орехи,
По пятнадцать рублей полбанки,
На бумажном ползу я танке
По бумаге ползу я танком.

Страх летит под его колеса,
Но во мне он сухой и чистый,
Без мокроты идет лечиться
Волк хромой под моей ключицей.

Сущий ад, этот хитрый тополь,
Настелил на пороге пуха
И от уха болит до уха:
Я – второе, второе, второе.

Высота моего полета чтобы:
Без вести над пустыней,
Тело Тонио не остыло,
Тело Тонио не забыло.

И когда уходить рано,
Наливаются кровью пальцы,
Я лечу за упавшим солнцем
На обед, в добрый замок Франца.

МОЁ МОРЕ
 
Между моим морем и твоим небом всегда война,
Призраки павших, дымящие свалки осколков.
Перебинтуемся перед последним боем,
В этом заливе нефтетруба – одна.
Перешагнём может и баррельларёк закроем?
 
Ведь я же – твоя Аргентина, пой мне, Эрнесто, пой,
Мы после твоей песни вряд ли уже делимы.
Завтра тебе тридцать девять,
Лучше уйди в запой,
И береги ноги – они продолжают спину.
 
Не предлагай стрелять мне больше в сырой песок,
Опустошать обойму в пустые пляжи.
У времени нет времени
Ждать твой косой бросок,
Мой оловянный, железный, а лучше – совсем бумажный.
 
Я заживаю быстро, если и ты кровишь,
Густо, без остановок и сгорбленных передышек.
Про нас уже не строчат в Revolution magazine,
Есть там своих кровищ,
А Терана нет для тёплых твоих лодыжек.
 
Мы наполняем кураре каждый свой арсенал,
Я вою под шрамами, а ты подо мной стонешь.
Тебе нужно помнить, что это – моё море
И крепко держаться скал,
ИнаЧе, Эрнесто, ты умер и долго-предолго тонешь.
 

СИСТЕМА
 
Хочется быть вполне одержимой
Братством своей страны.
И за нашим совместным успехом, мнимым,
Зорко смотреть с чужой стороны.
 
Хочется красные, спелые туфли,
Чтоб каблуки от колена
И чтобы лампа над входом не тухла,
И мне табличку не выносили:
«Вы уже были сегодня, Елена!
Мы вам напишем, раз вы оглухли!»
 
Хочется выпить с Главным.
Много, на брудершафт.
Если бы пил Он, было бы славно,
Водка с лимоном, мостик и шаг,
Но Бог не пьёт, а то бы ещё Клеопатра
Ходила вопросы решать.
 
Хочется белый глобус
И двадцать четыре карандаша.
И на любой паразитоголос
Нарезать три короба чётких: «ша»!
Я – неоГоген Земли.
Хватит ч.б. здесь полос!
 
Хочется сбоя во всей системе,
Резкого, через плечо.
И никогда не быть ни в струе, ни в теме,
А только там, где под ложечкой горячо,
И тошнит от свободы
И от гармонии в вене.
 
Хочется подкараулить Мессию,
Вытолкнуть в актовый зал
И дождаться словесных усилий:
«Извините, но, кажется, я опоздал…»
Дверью хлопнуть снаружи сильно.
Что-то ты, Господи, недосозидал.
 
А вообще хочется так:
Парта, стул, тетрадка в косую,
Мне не пять, и ещё не надцать,
Я не голосую, а плохо рисую,
И научиться хочу целоваться,
Чтобы потом, головой рискуя,
Богу смешные писать стихи.

 
ВАВИЛОНСКОЕ
 
У моей глупости такие красивые крылья,
Что когда она в полёте – ротозеи слепнут,
Даже под крышами старых сопящих домов.
И есть у меня книга про каббалу, но в ней нет
Подходящих огненных слов,
И не хватает одной буквы,
Той самой, ради которой страницы её и открыла.
К столу я тащу бидон вишнёвых чернил,
Тебе на завтрак, думая, что ты носишь
Где-то между сердцем и красивым почерком
Маленький трафарет с единственным знаком,
В котором всё моё прожорливое одиночество
Стало поиском высших сил.
К слову о нём: у него есть зубы,
Два ряда металлического кошмара.
И если морда его не сыта пару-тройку дней,
Сон не приходит ко мне,
Хочет, чтобы я сама сражалась,
Чтобы перестала тебя поить чернилами и стала умней.
Завела бы собаку, научилась не лезть в бутылку,
И забросила чтение между тугих строк.
Все эти книжечки – горб на моём затылке,
Не «писать» больше что ли, с ударением на второй слог?
Это такое варварство по старинке:
Слуха лишать повёрнутого спиной к голосящему,
Пусть по крылатой думает, что виноват глухой.
Мы сожгли семь толстых настенных календарей,
Чтобы услышать один раз по-настоящему,
Что на чужом языке нам говорит другой.
 

БЕЗ ЗНАКОВ ПРЕПИНАНИЯ
 
Я научу её одеваться
Спать под Шанелью
Без всяких там номеров
Выносить отходы
И с братьями Гримм возвращаться
А мамины руки и папину ямочку на подбородке
Уютно носить в тепле
Гадать на кофейной гуще
Всё знать про казенных валетов
Ставить свечу за предков
Без воска и фитиля
Оставлять белое золото на чаевые
И с третьего лотобилета
Обновлять портфолио
Финансового нуля.
Уходить на сухой чердак
Щелкать сладких бычков солёных
Давать имена деревьям
Пробовать дикий мёд
Знать что только дурак
Уходит из отчего дома
Без благословите мама
К новым своим дверям
Плавить сахар
На старенькой сковородке
Петушками зайцами резать во рту щеку
Говорить на пятнадцати языках
Быть заговором и знаком
Просить только жизнь
У чёрного на берегу
Утро
Четыре двадцать
хочется помолиться
хочется дать ей имя
знать как её дела
Утро
четыре тридцать
значит она родится
значит когда-то точно
чтобы и я была.
 

СИНАЙ 33
 
Говори: я стар, я устал.
Все открытки пахнут Синаем
На тридцать третье лето.
Мне не нужно в горы,
Мне нужно немного скал:
Эквадорского Спящего льва,
Парус и Три брата на человека.
Говори: все дни – водоём,
Захлебнувшийся в жажде,
Посыпавший пеплом пальцы.
Больше – левые,
Дольше, чем мы живём
И выходим в крепкие постояльцы.
Говори: бесценное тяжело,
У него плачет угол
В иконах мерных,
Через порог впадает последний щит,
Насмерть не повезло,
Ростом не повезло,
Доски вторые могут не видеть первых.
Думай: свет собирает хлеб,
Водит поспать тебя в тень,
С правильного утра,
Он распадается в чёрные поры
И не даёт ответ,
Он в этот год отвечает
За горы,
если нужна гора.
 

СЕТИ

Невод такой дырявый, что рыбы совсем как птицы.
Коля у Окуджавы Феде не дал напиться,
Федя не ставит сети, душит его синица,
Голыми да руками, как богатырь медведя,
Счастье летит краями и на платок ложится.

Нет у воды порога, есть только левый берег,
От рыбака до бога рыбами жизнь измерить.
Богу платочек белый, рыбе – в него не верить,
Плыть, не касаясь неба, ждать своего прилива,
Не голодать без хлеба, леску в локтях не мерить.

Теплое дно у лодки, греет весло уловом,
День на реке короткий с рыбой и рыбьим словом,
Ночь на реке чужая, тянется глаз за домом,
Рыба лежит сырая, ждет ее берег правый,
Рыба была живая, хлебушек встал ей комом.

Вечер, покой и сети, песня, куда без песни?
Рыбу по-братски встретим, рыба, умри-воскресни!
Птицу по-братски встретим, птица, умри-воскресни!
Ловит попутный ветер старец в платочек белый,
Утро в зеркальном карпе луч запекает первый.

ОКТЯБРЬ. ПЕРВОЕ
 
Сегодня сентябрит в последний раз,
И кажется, уснули абрикосы.
Лениво кот жуёт окурок папиросы,
Который кто-то потянул после колбас.
 
А во дворе ершатся воробьи
С надутыми жабошными грудями,
И я кричу с порога громко маме:
«Смотри, лущат подсолнух, как свои!»
 
Мы собираем грушные тела,
С собачей будки, шифером накрытой.
И ими наполняем старое корыто,
В котором мылась маленькая я.
 
И есть желанье освежить забор.
Несбыточное! Третий год желаю,
А у соседки дети подрастают,
И пыльный мяч с утра летит во двор.
 
Вчера набрякли двери – так дождило.
И лаяла собака от грозы,
А мне в беседке бабушка сложила
Корзинку из просушенной лозы.
 
А я в неё теперь сложила нитки
И спицы две с причудливым крючком,
Намереваясь обвязать весь дом,
Со скоростью и ловкостью улитки.
 
А мыши пробрались в сырой сарай
И тащат по одной запас картошки,
Но нет у нас в дому приличной кошки,
Есть только кот по славной кличке Рай.
 
В дубовых бочках бродит виноград.
Не изабелла, – Лидия, как мама.
Я завтра рано-рано утром встану
И встречу осень по дороге в сад.