ДМИТРИЙ АРТИС

ИЗ КНИГИ СТИХОТВОРЕНИЙ «ДЕТСКИЙ ВОЗРАСТ»

***

МОСКВА, ИЮЛЬ, 2010 г.

Входила в город римская когорта,
к асфальту прилипали каблуки…
В какую форму мир ни облеки,
он всё одно бесформенный какой-то.

Туман к земле притянут хомутами,
деревья превращаются в желе,
но даже их не хочется жалеть,
поскольку сил на жалость не хватает.

Повсюду лень, томление, усталость,
безветрие, отсутствие воды,
и римляне, предвестники беды,
все, как один, с разверстыми устами.
___

И хорошо, что счастья нет, и ладно,
по крайней мере, в этом что-то есть:
на улице плюс тридцать шесть и шесть,
а у меня под мышками прохладно.

***

И брат не заходит в мой дом,
стоит у крыльца.
Мерещится мне под окном
лицо мертвеца.

Прогнётся дощатый настил,
но выдержит дверь.
Никто бы к себе не впустил
такого теперь.

Он умер три ночи назад,
почил на кресте.
Иконы по дому висят
и смотрят со стен.

Закрыв занавеску плотней
и свечи задув,
смеюсь, отвлекая детей
от шума в саду.

***

Ещё немного и песчаным ливнем
накроет Рим, последний, третий Рим,
и мы с тобой об этом говорим,
а надо бы о чём-нибудь наивном.

Допустим, о бессмертии вселенной,
но мы упрямо говорим о не-
избежности: об атомной войне,
о том, что все умрут и мы – со всеми.

А надо бы о чём-нибудь попроще:
об ангелах на маковке сосны…
Украсили рождественские сны
освоенную в бункере жилплощадь.

Уже ничто не будет повторимо,
уже никто не будет повторим,
и мы с тобой о Риме говорим,
но Рима нет, не будет больше Рима.

***

Меня качали на качелях
чужие дети – дети ветра,
у неба отвисала челюсть,
и ширился язык рассвета.

Сползала ночь по вертикали,
текла подобно жидкой меди,
над ней мелькали и мелькали
дождя простуженные дети.

Чужие дети – дети молний
неслись от хижины к сараю.
Я имена их не запомнил
и, если встречу, не узнаю.

Вокруг меня чужие дети,
разрушен дом и сад мой выжжен.
Я в этих снах, кошмарах этих
своих детей уже не вижу.

***

Сперва за здравие, потом за упокой,
а между ними долгая беседа
о том, что жизнь томительнее бреда
душевно озабоченных собой –
так прошлый век перетекал в другой.

Снимали шлюх, которых не сношали,
поскольку не имели должных сил,
и дождь в окне уныло моросил,
и девочки, что цыпочки на шаре,
для красоты сидели, не мешали.

Один из нас, похожий на меня,
справлял нужду, не находя уборной,
в большую вазу, мат звучал отборный –
высоким стилем, лица леденя,
оправдывал деяния своя.

Стучали в двери как по наковальне
соседи, участковый, (кто ещё?).
В ту пору мир был несколько смещён,
казался продолжительней, овальней
под стать похмелью и холодной ванне.

Забыли всё: и век, и дождь, и стук,
и девочек, не тронутых ни разу,
но то, как я нассал кому-то в вазу,
с улыбкой умиления, мой друг,
мне поминают доктора наук.

***

Говорят, войны не будет,
но когда-нибудь потом,
а сейчас — чужие люди
с автоматами кругом —
называются врагом.

Наступили, обступили,
взяли штурмом, отошли...
Мало чести, много пыли,
стойкий запах анаши
плюс отсутствие души.

Занавешиваю окна,
выключаю белый свет,
в мою комнату волокна
не затащат интернет.
Нет меня, повсюду нет.

Нет меня и всё в порядке:
песни, пляски, летний зной.
Я теперь играю в прятки
с этой (как её?) войной
не играющей со мной.


***

Когда не станет смерти никакой –
ни медленной, ни скорой – никакой,
щемящий неминуемый покой
миры наполнит жизнью никакой –
ни медленной, ни скорой – никакой.

И мы одни с тобой (рука в руке)
пойдём к реке, и будем налегке,
и перейдём ту реку налегке –
рука в руке – моя в твоей руке
спульсирует, как рыба в тростнике.

И снова станет жизнь такой, какой
была до самой смерти никакой,
и снова станет смерть такой, такой,
какой была до жизни никакой,
какой была и – никакой другой.

***

Июнь-июнь, июнь-июнь,
на всякий лист – по слизню,
осу в карман себе засунь
и наслаждайся жизнью.

Гори неистово, пылай,
мотай на локоть слюни,
тебя уже замаял май,
так пусть июнь июнит.

Повсюду божия роса,
и горизонт в тумане,
и счастья нет, но есть оса…
Но есть оса в кармане.

***

Это жизни моей торжество:
с теплотой неземною
вынимать из кровати того,
кто считается мною,

ставить на ноги или держать
на весу, не роняя,
выдавая пустую кровать
за преддверие рая.

Вот и доброе утро, страна,
слишком доброе утро.
Я почти отошёл ото сна,
улыбнулся как будто,

и, нащупав рукой пустоту
на соседней подушке,
потянулся, отмеря версту
от мысков до макушки.

По холодному полу туда,
где находится ванна,
и сказал, что уйду навсегда,
и ушёл, как ни странно...

***

Однажды мы случайно где-нибудь
в конце вселенной встретимся и снова
соединимся в целое одно,
единое, прозрачное, большое.

Когда-нибудь окажемся вдвоём
на высоте последнего пространства
и никого не будет, ничего
не будет между призрачными нами.

Должно быть, через пару сотен лет
или, того страшнее, много позже,
сойдёмся без особенных причин,
как будто никогда не расходились.

Два совершенно разных существа,
далёкие, полярные друг другу,
мы станем завершением небес,
невидимой, но ощутимой точкой.