***

кони, вставшие на дыбы, превращаются в статуи.
всадники, обхватившие мясом мясо потных боков превращаются в идол.
камни, опрокинутые с гор, слагаются в храмы.
мёртвую голову полубога сбрасывают в золочёные рамы.

маршевые песни высушивают в гимны.
на слова и сны выдают рецепты.
оружие сильного - воля и смерть.
оружие слабого - слёзы и смерть.
империя: вёрсты, проверки…

проваливается время, как пол дряхлого дома.
сцеживают в вёдра кровь, поливают идолов,
и вином стекает она с пиршественных столов.
и отражаются золотом утвари
налитые кровью глаза мужчин…
успокой, Господи, души рабов твоих,
посланных и посылаемых на заклание. Аминь.

***

и замираешь в таинстве движенья
тишиною затыкаешь уши
как в сумерках напрягая зренье
хватая воздух рыбою на суше

будто сфинксы над закованной Невой
глядишь с посчледнего балкона
комната ковровою стеной
нависла иропасть телефона

и сдавливая скачущий висок
сквозь ресницы промываешь будни
как ливень отшумевший ляжет в сток
пропадаешь в том что будет

***

Город требует жертв, город горло полощет огнём
газовых плит, на которых ужин дымится.
И с согнутых пальцев кранов подъёмных
стекает заря на наши суровые лица.

Нам ли претит усталость улиц, где наполнены урны?
Нам ли тоскливо проваливаться в колодцы подъездов?
Нас ли, привыкших заслоняться вывеской с аббревиатоурой,
все душат сны, что по сторону симпозиумов и съездов?

Город требует жертв, ходит сам за собой по пятам,
и с семи холмов возвращается снова на площадь.
Он толкаент слово к натруженным трам,
на плече поправяя парков прохладную ношу.

***

неподвижны облака: остановилось время
и я вечен вернувшись всё узнавая
калитку открывая опираюсь как на стремя
на ветку вишни и падаю на щит собачьего лая

но улица ещё держит меня на пыльной ладони
и зрачками прохожих судьбу буравит
стерильной тоской забинован всё же слышу неизлечимо картавит
колхозный трактор извалявшийся в колючей соломе

в пригоршне палисадника копошатся утки
соседка исподлобья глядит на железную дорогу
из радиоточки вытекают во двор прибаутки
и товарняк разминает на станции затёкшие ноги

постным маслом пахнут сухие подсолнухи
на изгородь уронив тяжёлые короны
судьба моя спина неподвижного конюха
среди машин едущего верхом на все четыре стороны

***

тогда душа искала забытья
и всматриваясь в хаос мирозданья
она выстраивала сон воспоминаний
цветные кубики послушное дитя

или нарушив вечный уговор
душа моя ты покидаешь тело?
которое и жить конечно не умело
и сонное ложится под топор

или прислушиваясь к музыке
что льёт капелью ниоткуда
ты жаждешь постижения и чуда
постижению и чуду вопреки

***

Взрезали горло, втавили трубы органа.
Ты не слышишь: сердце твоё замолчало.
Язык затвердел кровавым кораллом.
Но помнишь ещё: "Осанна! Осанна!"
Оставьте его в доме надежды и страха,
облучённого полураспадом прозренья,
с медной глоткой свободного Гракха,
с памятью о пыльной любви учереждении.

Были дни как жевательная резинка,
а, впрочем, каждому - время по вкусу.
Сторожевые псы под сурдинку
дремали в скособоченных будках
и белые кости сверкали бусами
в когтистых лапах. Сутки
были безвестны как захолустные степи,
где стреляют крыльями куропатки
и соборным святым благолепием
воздух сияет, плавится он над дорогой,
и - Иисус - прижат на обе лотатки
Город, прикрытый тогой
пыльного в дырах асфальта.
И всё говорило: мир нескончаем вовеки…

Если Город поднял сожжённые веки,
тело вознёс над сыпучей галькой
поймы в благословенное утро,
это не значит: мы восстали их пыли.

Это сдавила глотки боль воскресенья.
В белых рубашках стоим, и будто
мы не случайно сей мир посетили
в сладкую эру грехопаденья.

***

Я живу среди вещей, которые поглощают друг друга.
На матовой поверхности шкафа существует другое пространство,
где ваза и стакан воды нанизаны на угол
стены, а на ней - свой мир бедствий и странствий
ночной мошкары, комаров, залетевших на свет и на свежую кровь.
Здесь ряд случайностей превращает минуту в натянутый нерв,
по которому шетсует череда надёжных слов
и на котором боги горшки обжигают в чреве
аечности. - Мы, любимая, раскрашиваем шершавую глину.
Загоняем предрешённость всего з а иную черту отсчёта,
выпрямляя круг времени, расплетая нервы минут
и листая книги, что тяжелы как июньские соты.

***

Трётся сухая медь
часов… Или время - балерина в руках партнёра?
и музыка, музыка, жесты… Ведь
кто-то придумал всё это и надо играть,
чтоб было зачем, чтоб было чувство простора
и воли, всё - само по себе, над
безумьем махнуть в тартарары
навсегда…
Указующий перст
тем дороже, что можно на нём повеситься
в назиданье потомству иль из судьбы
выжать сок как из яблока, или на крест
натянуть чьё-то тело, как сырое бельё…
Лестница
для того и придумана - быть ближе к небу;
и не падать, а вразвалочку спускаться к земле:
на небе есть ангелы, но нет хлеба,
на земле есть хлеб и падшие ангелы.
Остальное - от лукавого, если тебе
не хочется с ним познакомиться, либо
гадать, что нас ждёт впереди?..
Занятие для неврастеников - слагать стихи,
словесные пряди срезать, безумию придавая причёску;
а затем, задрав головы, как петухи
на зарю орать или, хуже, в похлёбке вариться по праздникам,
когда эпоха пьяна в доску.

***

Здесь слова взахлёб, горечь - стакан
за стаканом - ночных чаепитий,
и молчанье, как бронзовый истукан -
на обрывках слов, на черепках событий.

Здесь взаперти душеприказчикам
из мёртвых нервов вытканный саван.
Здесь бессонница - резчиком
по-живому и болью в суставах,

и яростью жгущих сытые мифы
и вдавливающих в пепельницы
окурки. Здесь ночь - где лифты,
зелёные стены и лестницы.

Здесь лица спящих повёрнуты к стенке;
натружены ноги, руки, согнутые спины
и стоптанный день - пыль на ботинке,
и вечность - на шершавых обоях - картины.

Здесь дворы - залежи зависти.
Ими сдавлена, как пружина, свобода.
Здесь белоснежной невестой
весна умирает при родах.

И надрываются пионерские горны
в казематных коридорах школ.
И тускнеют золочёные звёзды
на шпилях покорённых гор.

***

Вечерний свет свят и смят
и вывернут наизнанку.
И снег, и школьники на санках.
Свёрнутый в рулон закат.

Над этой пропастью времён
холодная звезда мерцает.
И иглы белые летают
и отражают белый звон

часов. Сверяют времена
на перекрёстках.
Пар дыханья
И вдоль дороги зданья -
как всадники на стеменах.

Да мы ли тут погружены
То в шум толпы, то в ломкий шёпот,
когда на снег ложится копоть
Сгоревшей за день тишины?

***

Вглядываюсь в жизнь вещей
вслушиваюсь в немоту их,
когда в проёмах окон и дверей -
и свет, и Бога лик.

Я растерялся - послушник и чтец -
когда сквозь стен печаль и забытьё
к губам моим преподнесли питьё
ладони подоконников: то мята и чабрец,

и дождь слепой… я ль был вчера?
сухие вешалки с меня снимали день,
литая лампа прижимала тень
то к половицам, то к спине стола.

Так вглядываюсь в свет и Бога лик,
когда из немоты, из паутины трещин
на потолке - весь мир во мне: миг
постиженья и себя и вещи.

***

В комнате, лишенной фиолетовых снов,
Полной зеленых шаров и призраков температуры,
Я - изгоняющий время, бегущий от прикосновенья пленяющих слов,
В тщетных попытках спрятать искру в дне длани скульптуры
холодного зимнего ветра.

А ты, где-то за линией старта,
Чертишь рифмованно руны. И дождь много струнный
Рукоплещет твоим устопляшущим звукам,
И улыбается карта непонятной, таинственной масти
Силе и страсти
жгучего зимнего ветра…

***

в городе осень а значит я что-то забыл
холмы дердат озимь и табун небесных кобыл
смышлённый прохожий я зажёг на руке цифербат
густо уложен под ногами дышал листопад

поздняя осень не отстоялось внно
грохнулось оземь дождей жестяное ведро
камень на камне окраин уложенный быт
плотные ткани на окнах рассвет не спешит

поздняя осень я вспомнил что помнил и знал
куда меня носит! Гулкий мраморный зал
задумался поезд к нему подошёл налёгке
голый по пояс город стоял вдалеке.

***

колючими пальцами подняли ветры тяжёлые веки зимы.
холодно, боязно, тошно, дико, дико на крае земли
закутавшись в шкуры бродит селенье, по рекам апроходят волы,
чужие брюхатые хищные тучи гнездятся на гребне горы.
посланье друзьям. Разгорелись поленья, пляшет бог очага.
буквы на воске, слёзы навоске, из воска судьба.
мы грешные люди, простите, простите поэтана крае земли,
где Понта солёные руки качают над бездной тело луны,
где ночью, как волки, ходят по кругу огненноглазые сны.
Овидий, таблички, посланье жене и друзьям.
уходят волы по рекам навстречу колючим ветрам.

***

есть в городе такая тишина:
как скошенный изношенный каблук
или тюльпанами недопитая вода
в хрустальной вазе, или всдух

не сказанное слово, что потом забыто,
или на стенке тугое сито,
сон карандашей, забытых на столе,
молыльки, засохшие в окне,
в кошельке мелкие монеты,
водопроводной пустота трубы…
боже мой, страшно и нелепо -
родовой балаган судьбы

***

я разжал твои каменные лапы, город, дракон, людоед.
со сковороды плоды площади взмыл вхрем в марево
июльского полдня. повешенный свет
неподвижно касался меня… о рёв

стадиона, где концерт закипал переполненным чайником,
оплавились крылья и жёлтым телом я прилип к тротурару.
и кровь уносили к себе муравьи,
проложили тропу. Но я ещё жив, ещё уползу,
город, косноязычное чудище.

в детстве каждый умеет летать, умирает легко,
воскресает легко, ничего не смысля ни в том, ни в другос.
и дыханием, покидающим стекло,
мы ещё по привычке взлетает, сглотнув косноязычия ком.

***

когда вижу цветные сны -
брожу ли в оттенпель, вольноотпущенник.
знаю дыхание - смех сосны,
тяжесть шага в мартовской гуще.

тогда - вдребезги реки стекло,
и так остры утёсов грани…
или прислушивается кто
к лепету оправданий?

это тайна прозрачной воды,
рыбы ко мне движенье.
замысловатые ходы,
гибель и возрожденье.

***

музыка от меня уходит - шлюха,
что не в силах ни любить, ни родить мне ребёнка -
в город, где в осени тонут дома, и в шлюпках
автобусов спасается тот, кто не спит,
сквозь сумерки, что как летучяих мышей перепонки,
за которыми в эфире и мой ангел-хранитель.

заломить бы ей руки, лечь на дно:
там искрит чешуя золотых непойманных рыб.
о. я, зверь, подавлюсь твоей улыбкой кроткой,
пропаду среди каменных глыб.

я тебя догоню, ты меня, конечно, простишь.
кто же, кроме тебе, может так верить и прощать.
ты устала, любимая! я молчу, ты молчишь…
стоит первую песню спеть - как уже надо учиться умирать.

***

Я уже по глаза, словно в Тине, в косматом кошмаре.
Утопать в мир иной, все одно, что в бессрочный запой.
Но кто-то просит сыграть напоследок на старой гитаре,
Пьяно смотрит в глаза, по плечу бьет и требует: "Пой".
Но на гитаре нет струн, значит нужно затягивать нервы,
Чтоб приладить на гриф и концы затянуть на колки.
Я конечно стою, чтобы рухнули белые стены,
На которых так хочется выписать кровью стихи.

В рай дорогу мостят глыбы льдов. Душу кутаю в шубы.
Ангел хлещет коней. Их и здесь, торопясь, тоже бьют.
Улыбается господь (у него ослепительно белые зубы):
"Заждались мы, родимый, пойдем, ты с похмелья, налью".

СОНЕТ

Веер отказов твёрдым кристаллом берилла,
В сонную нежность вонзившись бутона сомнений полночных,
Там, за перилами лестницы Шаданакара,
Станет ли смахивать пыль ненужных столетий и мигов
С мутных и скользких ступеней слепого сознанья?
Или, раскрывшись мириадами искр чудесных,
Скроется в складках тайной вуали рассвета,
Тем улыбнуться заставив одинокие, белые звезды?..